Политический Эксперт

Не хочу и никогда не хотел быть исторической личностью. Фото: Алексей Меринов Зачем? Чтобы заметили, превознесли, восславили? Дескать, любуйтесь: наглядный пример сокрытых в каждом и воплощенных (вопреки обстоятельствам) выдающихся потенций. А кто сочтет ушаты помоев, которых вдоволь нахлебался, выламываясь из обволакивающей тошнотворной окружающей среды, развивая выигрышные качества своей натуры? Великий и неповторимый должен вести себя сообразно масштабам стоящих перед ним грандиозных задач и в согласии с присущей ему неординарной немелочностью. То есть: самореализуясь, поступать иначе, чем пошлое недалекое большинство. Но и при этих кабальных условиях кристаллизация уникальной жемчужины — не гарантирована. Я не заблуждался касательно собственных задатков: произошло слияние в единую целостность ничем не примечательных отца и матери, возникла примитивная среднестатистическая противоположность оригинальности — колобродящая, подворовывающая, совращающая женщин от скуки, ревнивые мужья искали (и находили) меня прячущимся под продавленными ими кроватями, колошматили, я опять лез на рожон… Там, где пристало поднять забрало, отсиживался и отмалчивался, а когда следовало проявить волю и хранить достоинство, пресмыкался и подпевал. * * * Жизнь смеется. В том числе над теми, кто (ценой громадных усилий) подмял других и возвысился. Жесточайший тиран не способен заставить своих детей жить по угодной ему указке. Богач не в силах сберечь накопленные сокровища. Красавец превращается в морщинистую мумию, сколь ни тужится удержать первозданную телесную свежесть. Проще, правильнее (мудрее!) не усердствовать и не напрягаться. Хаос уверенно берет верх, едва отлаженную четкость перестают контролировать и регулировать. Парк с аккуратными газонами и подстриженными деревьями теряет приданную ему академическую форму, глохнет и беспорядочно зарастает, коль ножницы садовника забыли свое предназначение. * * * Дам определение ждущей своего часа (и всегда торжествующей) вакханалии: жизнь — отсутствие покоя. Зимой — холодно, летом досаждают комары. Весной — угроза клещей, осенью — сыро. В морозы не бывает мошкары и гнуса, но холод такой, что стучишь зубами. Колготня приспособленчества усыпляюще однообразна. Разнообразен должен быть ты сам. * * * А еще я заметил: мысли, все наличествующие в человеческом обиходе мысли, мои, ваши, ваших соседей и великих философов, будто цирковые лошади, ходят по кругу — одно и то же, одно и то же. Прозрения буксуют. Повторяются ситуации, лица, разговоры, маршруты, включая кладбищенские. * * * Чем руководствоваться посреди чехарды унифицированности? Своим интересом! Но обставлять его, словно печешься о ближних и якобы исходя из их потребностей, мотивируя и прикрывая свои эгоистические деяния заботой о тех, в ком нуждаешься сам. * * * Стадо для пастуха — не цель, а средство. Это надо не забывать. Театральный режиссер и прожженный политик, ставя спектакль или призывая к сплочению вокруг новомодной доктрины, одержимы прежде всего собой и отчасти психозом: красоваться, звучать, поражать. Зрители-овцы-коровы-козы пусть хоть провалятся: если б можно было обойтись без них, было бы еще лучше. * * * Одноклеточные — те и эти, скопом и сплошняком: амебы, инфузории. К инфузории прилепилась обольстительно фальшивая, ласкающая, напоминающая о бедной Золушке приставка-приукрашивание «туфелька». К амебе данная характеристика не приложима. * * * Двадцать лет я вкладывался в каракатицу, жалкую кикимору, мнившую себя нимфой, жаждал заселить в бессмысленную плоть — душу, а в пустую черепную коробку — разум, не замечая противоречия: пустота безурожайна и по природе своей антиплодоносна, семенам не за что зацепиться. Подопытная инфузория не претерпела превращений. (Придется ждать реинкарнационных метаморфоз, в процессе которых некоторым амебам удается очнуться царями, полководцами, поэтами!) * * * Не было нужды жениться — я искал просто доброту. Вот и тянул с вступлением в брак до крайнего предела, зато сформировался разнонаправленной субстанцией — не зажатой в тиски устремлений. Надеялся: в тандеме с единомышленницей вырвусь из усредненности. Увы, шанс был ничтожно мал. Огромен переизбыток злых и тупых. * * * Мой характер тихий, не скандальный. На рынке и в магазине стесняюсь смотреть на продавца и на весы, словно выказывая подозрение: ловите-де миг обмануть. Опасение в хапужничестве справедливо, но демонстрировать его и пялиться на выжиг не смею. * * * Если б кто-то сумел прочитать мои мысли и обжегся раскаленной лавой моего воображения, я бы не на шутку встревожился. И как знать, может, захотел бы вызнавшего мои секреты шпиона уничтожить. Чтобы не разгласил подспудные чаяния. Не хочу, чтобы стали известны мои потаенности. * * * Изъян сокрытости угнездился во мне с детства. Я, ребенок, путешествовал с папой и мамой, мы не чурались авиации. Девочка, сидевшая в лайнере рядом, боялась лететь — закрывала глаза, визжала. Ее отец ей говорил: — Чего раскапризничалась! Мы же катим по рельсам. И старался сделать так, чтоб она не смотрела в иллюминатор, за которым плыли облака. Я вмешался, разоблачил ложь. И получил взбучку от него и своих родителей. С тех пор усвоил: врут все. Беззастенчиво, беспредельно, беззапиночно. Вряд ли кто-то мог внушить мне эту истину со стороны. Я сам до нее дозрел. А ведь то был невиннейший образец вранья. * * * Мои родители поступили в высшей степени благородно. Вырастили, обеспечили необходимым и тихо умерли, не навьючив себя — болеющих и беспомощных. Не заставили ненавидеть, желать им смерти, такое наверняка бы произошло, свались на шею хлопоты и материальные траты. Я бы втайне желал избавления — и казнился бы. * * * Мой ближайший друг (таким он себя позиционирует) лишен подобной благодати. И выбалтывает жутчайшее. О том, что ждет не дождется, когда предки окочурятся. Многие только на такой поворот и рассчитывают: старики освободят пространство и позволят распорядиться куцым наследством. Иначе придется пресмыкаться, держаться зависимо — подлизой, подлипалой, выслуживаясь перед начальством, чтобы хрен знает кто помыкал твоей судьбой. * * * Я излишне требователен, много размышляю о том, что можно, чего нельзя. Другие на столь незначительных шероховатостях не зацикливаются, живут, как получится, устраиваются, как лучше, в докучливых хлопотах понимают друг друга с полуслова, ладят, помогают один другому в достижении заветных убогих мечтаний. В итоге вращаюсь среди посторонних чужаков, не принося им пользы и не выгадывая для себя, чем возбуждаю подозрение и недоумение. Для чего и на кой такой сдался? * * * Они полагают: я слишком высокого мнения о себе. И добиваюсь, чтоб такого же были и окружающие, хотя ничуть этого не заслуживаю. Но и впрямь: с самого своего истока я наделен сомнительными постулатами. О том, например, что звери, попав в наводнение на остров, не должны поедать друг друга, потому что пользоваться бедой для удовлетворения нужд — недопустимо. Эта моя позиция раздражает и не позволяет ее антагонистам со мной мириться. * * * И еще задумываюсь: когда человек настоящий? Когда пытает в концлагерях себе подобных или когда сочувствует безвинным жертвам? В том-то и дело: некоторые амебы чувствуют и ведут себя не нахрапом. Их ужасают средневековые дыбы и современные горжетки из рыжей лисы или чернобурки — вместо воротника. С мордочкой, лапками, ушками, хвостом. В противовес колеблющимся асы изысканного вкуса изрекают: это красиво! И невольно закрадывается: вдруг и вправду чего-то недопонимаешь? * * * Диву даешься: как можно так жить? В периоды бедствий — схожих с наводнением в лесу — наперегонки обдирать слабых, спекулировать (в том числе хлебом), скупать за бесценок картины и драгоценные металлы… Несогласного — мешающего, разъяряющего, вякающего невпопад — примутся искоренять еще пуще, с максимальной интенсивностью.