Политический Эксперт

Переступая порог далекого от строгой упорядоченности, схожего с творческой студией кабинета, невольно вспоминаешь пушкинское: «Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую…» Здесь, и верно, царит бытие, преобразованное по эскизу отсечения лишнего, наносного, необязательного и при этом хранящее многогранность и многомерность: раздолье радостных эмоций, но есть уголки печали, а то и скорби. И становится очевидно: из подручного материала человек, скульптор своей судьбы, вылепливает собственные многочисленные ипостаси. Алексей Меринов. Свежие картинки в нашем инстаграм Не покажется гротескной попытка вообразить операционный стол натянутым на подрамник белым, ждущим прикосновения Мастера холстом, а хирурга ¾ живописцем (только в руке не кисть, а скальпель), в этой метафоре символ миссии врача. Тело, плоть, увы, не идеальны: возникают заторы, происходят сбои, накапливаются отклонения. Необходима корректировка, устранение изъянов, чтобы возвратилась отлаженность. Коль невозможно достичь гармонии в мировом масштабе, надо стараться учредить ее хотя бы на небольшом участочке, в одной отдельно взятой клеточке. (О схожем печется писатель, композитор, архитектор, добиваясь совершенства сочиняемого произведения.) Цель: придать бренности, пусть ненадолго (в данном случае вряд ли стоит руководствоваться понятиями бессмертия), максимальную приближенность к идеалу или норме ¾ вот задача врачей всех времен и ответвлений медицины. На столетнем юбилее «МК», при небывалом стечении гостей (замечу, то был не консилиум геронтологов и не съезд великовозрастных пациентов), к доктору Иоселиани стремились юные и пожилые: — Давид Георгиевич, вы спасли меня! Задолго до этого газетно-шумного столпотворения я пытался умозрительно выстроить череду тех, кому пришел на помощь замечательный практик и диагност. И терялся ¾ ввиду гипотетической необозримости панорамы. Реальность впечатлила сильнее — наглядной очевидностью. Сам спаситель оставался среди исцеленных (и остается в быту, на протяжении энных лет нашего знакомства) деликатно непритязательным, он всегда такой — скромный, а то и трогательно-стеснительный — и в повседневной, непарадной трудовой текучке, и на высокосферных этажах общения. Те, кому доводилось посещать проводимые Давидом Георгиевичем международные ассамблеи, куда съезжаются светила (не исключительно эскулапской принадлежности), удивленно констатируют: устроитель мероприятия держится незаметнее приглашенных. Наблюдал я и вовсе умилительное: получая в гардеробе пальто, увенчанный лаврами академик Иоселиани отказывается от почтительно предлагаемой помощи и, отойдя в сторонку, облачается в верхнюю одежду без постороннего участия. Помощник Бога по лечебной части На одном из ранних своих рисунков художник Анатолий Зверев (гуру теневого шестидесятнического искусства) изобразил барак, где ютился в детские предвоенные годы, столь ярко (а вот уж не убого), что мнится фейерверком. Блочный дом, куда позже вселился с мамой, он воссоздал эдакой новогодней елью, опоясанной гирляндой разноцветных светящихся окон. Хирург Давид Иоселиани (как и его рано ушедший друг художник Анатолий Зверев) с тщанием опытного ткача кладет стежки прихотливого узора поверх и внутри нервной хаотической взвихренности. Гамма комбинезонов, в которых Давид Иоселиани следует в операционную или собеседует с пациентами, сопоставима именно с избыточно радужными, неповторимых оттенков творениями Зверева. Уж не говорю о неслужебных нарядах — принципиально курортно-пестрой палитры (разумеется, речь не о протокольно-официальных встречах). Артистичность натуры диктует выступать ¾ и в дружеском кругу, и в круговерти многочисленных обязанностей ¾ инициатором праздника. Даже если обстоятельства не располагают. Сплошное удовольствие толковать с неутомимым философом и тамадой Давидом Георгиевичем Иоселиани на его излюбленные темы ¾ об инопланетном разуме, управляющем нами из далекого космоса (в связи с дефицитом разума земного), о мистических совпадениях в биографиях выдающихся лидеров, о предопределенности выпадающего каждому жребия. О тревожных симптомах исчезновения интеллигенции, которую теснит равнодушная всеядная элита. (Под сурдинку может прозвучать не трагическая жалоба: бесцеремонно, в крайне неподходящей для консультации обстановке иной раз обращаются к врачам нувориши: «Кстати, хочу спросить о здоровье», ¾ и приходится осаживать: «Это сейчас совсем некстати. Приходите на прием».) В Давиде Георгиевиче, «помощнике Вседержителя по лечебной работе», так в шутку и всерьез называют его близкие, сочетаются безукоризненная доброжелательность и умение мгновенно и резко отреагировать на высказывание, с которым не согласен. Его реплики полны юмора, а молчание свидетельствует о долготерпеливости. Осеняющий его ореол — репутация человека, приносящего удачу в благородных начинаниях. О чем повествует вдоволь повидавший и чего только не испытавший стройный моложавый денди, теннисист и пловец (а никак не убеленный сединами патриарх)? О дедушке — навещавшем на Капри занемогшего Максима Горького, о папе — продолжателе врачебной династии, о маме, оставшейся без родителей в сталинские годы. О том, как не без осложнений и приключений поступил в институт в Тбилиси и уехал продолжать образование в Ленинград, как перенимал опыт у лучших специалистов за рубежом, учился искусству медицины, а параллельно постигал талант отзывчивости, как в юношеские годы в Кутаиси на набережной, заступившись за девушку, повздорил с хулиганами и чуть не лишился зрения: после драки отправился не к офтальмологу, а провожать симпатичную незнакомку. Его сын попал в схожую передрягу, после которой пришлось звонить знакомому милицейскому чину (когда-то воскресил беднягу), а хранитель порядка высокомерно процедил: «Вмешиваться не буду, это не мой уровень». Будучи главным кардиологом столицы, поднял с одра героически не щадившего себя начальника пожарной охраны: прервав вечеринку по просьбе тогдашнего главы Департамента здравоохранения Москвы Андрея Петровича Сельцовского, помчал в больницу и застал плачевную ситуацию. Сказав жене умиравшего: «Оставите здесь — точно потеряете, а в клинике интервенционной кардиохирургии шансы остаются», перевез в свою вотчину, в Сверчков переулок, безотлагательно поставил стент — сердце застучало ритмично. Откликнулся на просьбу: сопроводить в Тбилиси, на свою родину, приехавшего американского виртуоза кардиохирургии Дебейки, и отец накрыл дома стол неизъяснимой вкусности, Дебейки с супругой попросили упаковать оставшиеся яства и отправить в отель, где кормили хуже. В 38-м году арестовали и расстреляли деда и бабушку Давида Иоселиани, а маму (ей было 15 лет) выставили из дома на улицу, не позволив взять необходимые вещи. Чудом девочка выжила. Но когда в Тбилиси произошли волнения молодежи, не согласной с пересмотром роли кровавого вождя (после выступления Хрущева на XX съезде партии — разоблачившем культ личности), и власть применила оружие — пулеметы, — дед Давида Георгиевича, выдающийся хирург, с трудом передвигавшийся из-за травмы ног (угодил под автомобиль «Москвич»), на костылях приковылял в госпиталь спасать раненых. Более того, договорился с милицией, чтобы бунтовщиков с «огнестрелом» не забирали в тюрьму. Для Давида, подростка, поведение деда стало примером высочайшего гуманизма. Примером, на который надо равняться. И опять — нескончаемые мемуары о Толе Звереве, о том, как он эпатировал поклонников и поклонниц вопиюще несвежей одеждой и расплачивался за выпивку (скиталец, безудержный, ежеминутный рисовальщик) небрежно, экспромтом нанесенными на что попало, хоть на оберточную бумагу, шедеврами, о его увлечении футболом и дружбе с вдовой поэта Николая Асеева, о том, как доверчивого, простодушного гения экспрессионизма похитила французская дипломатка-авантюристка, конспиративно увезла на своей машине в посольство, чтоб он ее с натуры запечатлел. Ваза с бейджиками Особого разговора заслуживает упомянутый в начале этих заметок кабинет маэстро — личное пространство и одновременно малый исторический музей и галерея славы профессионала, посвятившего специальности не одно десятилетие. Но, может, и не музей, и не галерея, а начиненная сюрпризами и игрушками детская комната? Пандан непременной живописи на стенах — куда без нее! — и компании шаржированных кукол, копирующих, передразнивающих своего прототипа — хозяина коллекции, а также вазе, переполненной бейджиками, сохраняемыми как память о симпозиумах и конференциях, на которых привелось побывать во всех уголках мира, пестрят фотографии: Иоселиани-студент, Иоселиани-академик, Иоселиани-муж и отец, Иоселиани-соратник с представителями политического и культурного истеблишмента Евгением Примаковым, Георгием Данелия, Генри Киссинджером, Юрием Лужковым, Эдуардом Шеварднадзе… Не хватает в перечне раритетов, пожалуй, лишь авторского росчерка Алексея Меринова ¾ сатирически-гротескового отобразителя нашей карикатурной эпохи. В день рождения Давида Георгиевича салютуем его симбиозно-хирургически-художнической неувядаемости иллюстрацией, нанесенной на скрижали «МК» собратом по неординарности. Андрей Яхонтов Опубликован в газете